Автор неизвестен - Журнал День и ночь
Сестрорецк
И вовсе не затем, чтоб чтил искусствовед,С восторгом посвятив статью твоей картине,Ты нарисуй июль, раскрась в зелёный цвет,Добавить не забыв двоих посередине.Пусть это будешь ты — веснушками рябя,Идущая к воде, красива, молчалива;Пусть это буду я, глядящий на тебя,Пусть это будем мы на берегу залива.Вот чайка над волной, вот яхта вдалеке,И тишина вокруг стоит глухонемая.Скажи мне на каком угодно языке –Я всё, как есть, пойму, дивясь, что понимаю.Внимаю, как школяр, покою здешних вод,А в гомон городской пока ещё не тянет,И вовсе не затем, чтоб чтил экскурсовод,Незримыми емуВеди меня путями.белое
Это что-то из детства, из школьных лет:Вот он падает, белый, большой;Я в ларьке покупаю печенье и свежийИ ещё ничего за душой.Это что-то и вправду из той поры,Время вспятит, того и гляди, —Я съезжаю на санках с высокой горы,И ещё ничего позади.
И метель в лицо мне, и, сквозь прищур,Сам себя вижу в старом пальто:Я ищу тех, кто спрятался, я ищу,А ещё не потерян никто.
И учитель в школе, суров и зол,Смотрит очень нехорошо:На дом задали жизнь, а ты, вот позор,Неготовым к уроку пришёл.
Майская метель
По улицам, которых не узнал,Ступаешь, воротник приподнимая, –В снегу Екатерининский канал;Метель во все концы в разгаре мая.
И хочется домой, домой, домой,Но ходишь, удивлённо лицезреяТакие пробки, что ни Боже мой:Пешком быстрее.
День выдался на редкость непогож,Синоптиков не выполнив приказ, ноВ такие дни острей осознаёшь,Как жизнь грустна, бессмысленна, прекрасна.
А можно, позабыв о ерунде,Сощурившись от снега и от ветра,Шепнуть сакраментальное «Ты где?», –И ждать ответа.
Carpe diem
В этот медленный, медленный день,Заносящий листвою пути,Будет холодно, что ни надень,И невесело, как ни шути.
Есть причины для боли в виске,И, когда всё на свете вверх дном,На каком бы сказать языкеЧто не выскажешь ни на одном?
Только то и умею, могу;Только тем я, наверно, и жив,Что ловлю каждый миг на бегуИ жалею о нём, упустив.
Нам бы времени чуть одолжить -Мы бы в счёт этих дней и ночейСтали по-настоящему жить:До подробностей, до мелочей.
Мы бы в счёт этих месяцев-летОбустроили собственный рай.Вот и жалко, что времени нет,Даже если его — через край.
Троллейбус II
Сидеть в троллейбусе голубом,Без всяких «быстрее, ну!»,И слушать плеер, прижавшись лбомК троллейбусному окну,
А там — пейзажи, что хоть в альбом,Но кисти не обмакну.Плывёт, как рыба, в окне собор.Я призрак — я глух и нем.
А кем и быть-то, как не собой,И как не с тобой, так с кем?Но транспорт едет мой голубой,Невольник маршрутных схем.
И в этом, собственно, вся беда:Он едет, включив огни,Пока протянуты провода,А дальше уже ни-ни.
И лишь кондукторша скажет: «Мда.Конечная, извини».У всех — дорога. Никто не свят.И не предсказать маршрут.
Иные едут куда хотят;Другие — куда везут.Пойдём, родная,кормитьутят.Я знаю чудесный пруд.
белое
в метеолотерее, в один из дней,выпадет белым жребием снег на землю, и снег над нейбудет последнее, что я увижу перед.что мне сказать в конце, помимо спасибо занесбывшееся слово, преданные глаза,спасибо за настоящее, что будущему не верит.
поймёшь, говоря голове и снегу: кружись,что нет лишних черт, ни одной, в иероглифе «жизнь»,проводишь до остановки время, смешон и жалок, —и мир покачнётся, уже не беря в расчётдетали, мысли, проблемы, что там ещё,вопросы морали, решаемые без шпаргалок.
но небо не рушится, осень стоит, где была,и если ты спросишь, как у меня дела,рассказывать долго, а если вкратце:как будто не зная, что роль их слаба, слаба,как заведённый, я складываю слова,когда вычитанию самый сезон начаться.
я бы мог и взахлёб, навзрыд, мне нашлось бы, о чём навзрыд,чтобы строчка дала эффект пресловутого кома в горле,потому что и впрямь — болит, ведь у всех что-нибудь болит,но, сдержавшись в который раз, я зачем-то пишу другое.
нет бы выглянуть из-за штор, да и, выглянув из-за штор,заявить, что неважно — как, что могу хоть глагол с глаголом;ведь и вправду неважно — как, но гораздо важнее — чтоэй, трубите на все лады, что король оказался голым.
мир печален, но он красив, улыбнись, он же так красив,ничего не хочу писать, я тобой хочу любоваться,потому что люблю тебя, разрешения не спросив;потому что уходят дни, и за двадцать уже, за двадцать.
я в словесной тону воде, но когда не тону в воде —я стою. подо мной земля. неизбежное небо — выше.так стоят поезда порой на пустых полустанках, гденикогда б не вошёл никтои никто не вышел.
37
на удачу не уповая, примирившись и с тем, и с тем,я на тридцать седьмом трамвае еду мимо облезлых стен,и, пока эту чуть живую проезжает он полосу,несущественно существую, несусветную чушь несу.
будто жаждут передавиться пассажиры, устроив гам.я ж уткнулся в передовицу и не верю её словам.мы с политикою бок о бок: я не с ней, но она со мной.у неё милицейский облик, неприветливый и земной.
вот он — край мой, родной, капризный, да не капри, не сенегал.пусть другой назовёт «отчизной», я названий бы избегал;край, где каждый правитель — хмурый, оснащённый бревном в глазу.дальше — вырезано цензурой;дальше — вырезано цензу
г. Санкт-Петербург
Алексей Сомов
Snuff
Осталось так мало теплых дней лета.
КрематорийКому — бесстыдная весна,кому-то песенка шальная,Кому-то весточка из сна:Я умерла, а ты как знаешь.
И только ветер простоналда закачалися деревья,как забухавший Пастернакв обнимку с Анною Андревной.
Ты кончилась, а я живу,зачем живу — и сам не знаю,а все как будто наяву,и снова песенка дурная
поёт, поёт, звенит, звенит,бесстыдно перепутав даты,а в небе радуга стоит,а в горле — мёртвый команданте.
Однажды, ядерной весной,мы все вернёмся, как очнёмся,в горячий город, свой-не свой,и мы начнём, и мы начнемся.
Скребут совки, картавит лёд,шипят авто, плюются шины.а в небе радио поётпро то, что все мы где-то живы.
…белесые сухие небеса,глядящие осмысленно и цепко.И воздух будто взвешен на весахаптекарских —ни грана без рецепта.И церковь, и ограда, и кресты —все слишком просто, буднично, осенне,поскольку мир спасён от красотыи заодно — от веры во спасенье.И только удивлённый холодокпроскальзывает где-то между рёбер.Ты видишь —ангел в пластиковой робебосой ступнёю пробует ледок?
И снова настигают голоса,дома, деревья, улицы и лица.И надо всем — пустые небеса,простые небеса Аустерлица.
Воскресение, радость, сухие глаза,самый медленный поезд на свете,все, что можно представить и все, что нельзя —лишь бы только не видели дети.
(Запрокинется в небо чужое лицо —и каштаны посыплются под колесо.)
Променад по больничному дворику — глянь,как несуетна жизнь год за годом.Я в неё проникаю до самых до гланд,я вхожу в этот пряничный город.
(А потом — только пряди намокших волос.Я взорву этот город, знакомый до слёз.)
Но прошу тебя, ты обозначь, проследитраекторию главного чудаперед тем, как забьюсь-упаду посредиоживлённо молчащего люда.
(И каштаны посыплются на тротуар,как последний,сладчайший,немыслимый дар.)
…Зима как расплата, зима как ответпо прочным понятиям спящих кварталов.Да только и слов-то за пазухой нет —так странно, а раньше как будто хватало.А раньше хватало и слов через край,и силы, и славы — по самые звёзды.Пробьётся нечаянная искра —и карточный домик взлетает на воздух.И — голое поле, где выдох и вдохнарезаны ветром на равные доли.Звериная тяга, внимательный ток —так что же случилось, скажи, ради боли?…Не надо, не стоит, не трожь, не замай —декабрь успокоит, январь утрамбует.Зима как осечка. Зима как зима,да только вот снега не будет. Не будет.
Рождественская колыбельная
